Гроза

Театр, 1984, № 4

Маргарита Ваняшова

Истинность страстей

Русская классика на ярославской сцене

<...> Время «Грозы» в постановке В. Воронцова — далеко не бытовое, счет минутам здесь ведет не смена дня и ночи, утра и вечера, а смена состояний ду­ши. Жизнь от молнии до молнии, от рас­ката до раската грома.

В «Грозе» волковцев и Катерина, и Варвара молоды. Семнадцать-восемнадцать лет – такова здесь Катерина. Будь иначе, убеждает нас режиссер, это была бы иная пьеса и спектакль об ином. Если и есть тайна Катерины, то она в ее моло­дости, не случайно роль эта поручена сту­дентке театрального вуза Т. Гладенко.

Праздничный выход Кабанихи (3. Притула), Варвары (И. Ахматенко), Кате­рины и Тихона (А. Шумилов) из церкви дается как живописное жанровое полотно. Тихон приляжет на минутку на бережку, и пока Кабаниха произносит привычные и утомительные для молодых речи, пока се­тует на самостоятельность молодых, Кате­рина, Варвара, Тихон по-ребячьи станут брызгаться, плескать друг в друга водой, бегать, кидать камешки... Дети, да и только! «У меня об вас сердце болит», — сокрушен­но вздохнет Кабаниха, и в зале наступит оживление, и зрители почти готовы симпа­тизировать вот такой, не громоподобной, а даже ласковой, понятной Кабанихе, иск­ренне жаждущей порядка, уважения, при­личия.

Катерина, а следом и Варвара, станут, сложив смиренно руки, выдерживая ненавистное им приличие, потупив очи до­лу. Сверкнут в глазах Варвары озорные огоньки... Варвара — Ахматенко смеш­лива и резка, откровенно свободна и зло иронична. А Катерина — Гладенко и этом эпизоде неподвижна. Режиссеру важ­но, чтобы мы увидели это лицо. Неподвиж­ное, застывшее, как маска. Скучно и тесно Катерине в этом пустом городе, среди зо­лоченых куполов и медных лбов, ей тесно в кабанихиных словах, ведь человек ши­рок, а слово узко. Знаменитое «Я у вас завяла совсем!» Катерина неожиданно кри­чит. Она легко взбегает на пригорок, кри­чит весело, протяжно, в этом крике — воспоминание о светлом детстве.

В спектакле взору зрителя предста­ет не широкая Волга Островского, а тесный мир, зажатый десятками церквей, про­странство сужено, смещено. Берег Волги как будто здесь, рядом, но глазу не дается волжский простор. В мире этих тускло по­блескивающих золотом церквей – отсветы грозы. Гроза почти не прекращается, все сотрясается, сверкают молнии и сотряса­ются святыни. Метафора прочитана сра­зу — устоит ли, выдержит ли человек в этом мире, ведь он так слаб? Кулигин – В. Шибанков, замученный жизнью, обре­ченный на смерть неодолимой чахоткой, лишь констатирует «точку отсчета»: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе...» В «обычае» Дикого – Н. Кузьмина сры­вать шапки со встречных, требуя уваже­ния, и бросать их в воду — поди-ка, поды­ми! Пародируя буйство Дикого, начнет биться головой о стенку Кудряш. Куд­ряш – М. Левченко здесь как бы утверж­дает принцип «все дозволено», этот калиновский соловей-разбойник находится как бы по ту сторону добра и зла... Но и в его буйстве мелькнет то самое — пройтись по пепелищу...

Прием «битья головой» будет ис­пользоваться постановщиком бесконечно, становясь навязчивым, и мы задумаемся о чувстве меры и о вкусе, которые порой из­меняют режиссеру.

«Влюбляться вздумал!» — скажет о себе Борис и, ударяясь головой о стенку, станет упрекать себя за этот безоглядный порыв. Когда бьется сумасшедшая барыня, сыгранная Т. Исаевой пронзительно рез­ко, это понимаешь и принимаешь. Но когда Дикой в финале схватит за волосы Кулигина, уже съеденного чахоткой, и ста­нет его бить головой о ту же стенку, поду­маешь о назойливости приемов «жестокого театра», который все же далек от Остров­ского, как ни жесток мир, изображенный великим писателем.

Каждую из сценических метафор режиссер разрабатывает подробно. Живая вода родника, источника, вода как живо­творящее, целебное, лечащее души нача­ло – действенная метафора спектакля. В воде играют, в воде мочат платок, чтобы приложить к воспаленному лбу больного Кулигина, в воде остужают после свида­ния любовный жар, в воду бросают шап­ки. Иногда увлечение приемом губит его, многократность повтора перестает действо­вать. Да и естественная живая вода на сцене сегодня расхожий театральный прием.

Впрочем, важнее, конечно, общее видение жизни, а не частные приметы и приемы жанра, речи, одежды, — предупре­ждает театр. Но, стирая приметы костюма, наряжая героев в цветастые, изящного кроя, гобеленно-травянистые, клюквенно-яркие – одной фактуры — кафтаны, каца­вейки, жилеты, платья, картузы, театр будто пытается убедить нас в некоей общ­ности, схожести персонажей. Приглядитесь, говорят нам, не правда ли, все герои «Гро­зы» одним миром мазаны. И Кабаниха, и Катерина, т Тихон — все и «волки», и «ов­цы», и «преступники», и «жертвы». Кате­рина среди них — та же полноправная частица «темного царства», как и ее окру­жение Вряд ли подобные «новации» обогащают наше представление о мире Ост­ровского.

Нет в спектакле поэта и мечтателя Кулигина, песенного Кудряша, нет лириче­ской стихии. Пытаясь уйти от традиционно-бытового прочтения Островского, привыч­ного ранее на Волковской сцене, режиссер с водой выплескивает и ребенка, ибо в зна­чительной мере теряется художественное и социальное мироощущение Островского. Когда спектакль вырывается за рамки уз­кой концепционности решения, то стано­вится ярким, зрелищным, эмоциональным. Когда возвращается к ней — лишается того богатства красок, которыми так силен Островский-драматург.

Когда странница Феклуша у Ост­ровского, восхищаясь красотой Калинова, скажет: «Бла-алепие! Красота дивная!» мы думаем о ее внутренней слепоте. Когда же режиссер делает Феклушу и впрямь слепой, испытываешь чувство недоуме­ния — зачем? К тому же эта фанатичка-богомолка ведет за собой целый сонм странствующих, молящихся... А к чему заикающийся Борис, жалкий в финале Кулигин, слившийся с обломками дерева, по­верженного грозой?

Причина самоубийства Катерины в спектакле – не духота «темного царства», а холодное человеческое равнодушие и ску­ка. А это все же разные вещи. Несколько раз произносит Катерина слова: «Скучно мне! Батюшки, скучно мне, скучно!». Сча­стье, даже кратковременное, невозможно в таком мире, поэтому и поставлена сцена свидания как прекрасный, но жутковатый сон — кусты с нездешними колокольчиками, их звон, и простоволосые, босые девуш­ки-русалки в ниспадающих хитонах, осве­щенные зеленоватым отблеском луны. Тос­ка одиночества поселится и в Тихоне: раскачивается фонарь, скрипит фонарный столб, и полны ужаса глаза Тихона — А. Шумилова – таков финальный аккорд спектакля.

«Гроза» в постановке В. Воронцо­ва — спектакль о трагическом одиночестве человека. Тема важная, одиночество страшно, оно способно свести человека в могилу, однако истоки трагедии у Остров­ского имеют куда большую глубину, куда более широкое социальное поле — их-то и недостает этой своеобразной, но и доста­точно спорной версии одной из вершин русской классики.