Дети солнца

Г. Кормушина

Красота лучше, правда – нужнее…

На сцене Ярославского драматического театра имени Ф. Волкова поставлены «Дети солнца» М. Горького.

Постановщик спектакля Ф. Шишигин — ху­дожник большого гражданского темперамента, всег­да тонко чувствующий поэтический строй драма­тического произведения. И эту его работу отличают завершенность, художественная цельность, органич­ный сплав идей и образов пьесы с мыслями режис­сера о современности.

Спектакль смотрится с неослабевающим интере­сом. Режиссером найден точный ритм сценического действия — эмоционально-приподнятый, контрастный по настроению. В нем и праздничность, и напряжен­ная драматичность. Пьеса поставлена в жанре тра­гикомедии. Трагедийный накал одних сцен по за­конам логики самой жизни сменяется эпизодами, полными юмора, иронии или горькой усмешки.

Невольно вспоминаются записи Горького о том, что он, когда писал пьесу, «смеялся». Комический элемент, по его мнению, должен занимать важное место в пьесе, чтобы не только усилить остроту полемики, ироничность, но и поярче показать, как трагичен отрыв интеллигенции от народа.

Спектакль слушаешь так, как можно слушать хо­рошего, умного собеседника. Актеры бережно от­носятся к горьковскому слову, произносят его со вкусом и умением.

В панораме города, с теснящимися зданиями, в багровых отсветах солнца, в смещении перспектив архитектурных линий художник А. Ипполитов пере­дал ощущение ломающихся устоев жизни. Музыка Скрябина прерывистыми аккордами, мелодическими фразами врывается в спектакль. В ней и смятение и поиск... И как-то незаметно возникает атмосфера жизни на рубеже двух эпох.

Спектакль отличается стройностью всех частей, актерским ансамблем. И первую скрипку в этом ансамбле великолепно ведет Григорий Белев в ро­ли Павла Протасова.

Действие начинается с небольшой сцены, единст­венной, где мы видим Протасова в момент работы. Начадив в кабинете, он заканчивает опыт в гости­ной. Мы видим то озабоченное, то радостно-взвол­нованное лицо Протасова и верим: перед нами та­лантливый ученый. Последующие эпизоды, где Протасов и наивен, житейски беспомощен, и чрез­мерно красноречив, благодушен, воспринимаются уже сквозь призму первого знакомства с талантли­вым исследователем, вызывая сочувствие, неизмен­ную симпатию и к достоинствам его и к слабостям.

Это тем более важно, что главная мысль спек­такля— об отношении интеллигенции к народу — завязывается именно здесь, в первой сцене: Прота­сов, увлеченный опытом, не сразу понимает, что же ему мешает. А мешает песня, тягучая, однообраз­ная, которую поет под окном, занятый своим де­лом, дворник Роман. Протасов пытается унять Ро­мана. Происходит краткий и довольно нелепый диалог, выразительный в своем сценическом под­тексте, — Протасов и Роман (его отлично играет Л. Дубов) так пытливо глядят друг на друга, при­слушиваются, всматриваются, точно говорят на раз­ных языках, силятся понять, но так и не понимают.

Этот мотив взаимного непонимания людей в даль­нейшем звучит шире, настойчивее, заканчивается катастрофой...

Это непонимание — камень преткновения и в от­ношениях между Протасовыми, и близкими им людьми.

Протасов любит Елену. Он заметно гордится сво­ей женой — умной, красивой, элегантной. Но не по­нимает, что их отношения на грани разрыва. Акт­риса В. Нельская очень сдержанно показывает, как назревает протест в душе Елены против эгоизма, оскорбительного невнимания к ней как к человеку. Разговаривая с рафинированным Вагиным, которого играет В. Салопов, Елена — Нельская прячет взгляд, чтобы не выдать свою душевную тоску. За медли­тельностью ее жеста чувствуется огромная внутрен­няя сосредоточенность, за вынужденными репликами-ответами, то безразличными по тону, то раздра­женными, угадывается, как труден этот последний шаг, как много значит в ее жизни человек, для ко­торого наука затмевает всю реальность мира и реальность ее собственного существования. Но Елена любит и понимает, что ее «соперница» при­носит Протасову подлинное вдохновение, ни с чем не сравнимую радость и этой радостью он готов поделиться со всеми.

Именно поэтому Протасов и людей воспринимает по-своему, поощряя, например, «стремление к нау­ке» Мелании (Е. Загородникова), не видя двусмыс­ленности ее побуждений. «Вращаться в мире чудес­ных глубоких загадок бытия, тратить энергию своего мозга на разрешение их — вот истинно человече­ская жизнь, вот неисчерпаемый источник счастья и животворной радости», — говорит ученый, обра­щаясь к ней. А Мелания, трогательно и смешно объясняющаяся в любви, готовая отдать все капиталы, лишь бы с ним «взойти на высоту», стать «ца­рицей» для всех и «служанкой» для него, очистить грешную свою душу возле «дитяти», «божьего угод­ника»,— тоже не понимает Протасова.

Мелания, сидя на длинной скамье на почтитель­ном расстоянии, ловит взгляд Павла Федоровича, ожидая ответа. И взгляд этот, блеснувший отчужден­ностью, сказал много больше непонятно-вежливых слов. Протасов на какое-то мгновение запнулся, «профессорский» жест стал менее уверенным, на

лице появилась тень испуга, потом усмешка. Исчез­ло воодушевление. Он поскучнел. Недавние стара­ния вовлечь Меланию в дивный мир «живой клет­ки» показались смешными и пошлыми.

У Протасова—Белова открылась важная черточка в характере. В момент, когда надо прийти к реше­нию, он становится внутренне собранным, появляет­ся еле уловимая жестокость. Его речь, мягкая по тону, но энергичная, упругая, не допускает и мыс­ли о возражении или несогласии с ним. Нет, Протасов—Белов не простак, не «дитятя», у «его твер­дая позиция в жизни—- исключать, вычеркивать все, что мешает науке. Не случайно Елена, сильная, смелая, способная вызвать и ужас, и восторг Про­тасова, когда идет лечить заболевшую холерой женщину, оттягивает объяснение с ним, на котором настаивал Вагин. И Вагин, вызвавший Протасова на это объяснение, терпит поражение, потому что больше всего на свете он любит себя. Протасов же взвешивает человека на весах, на одной чаше кото­рых — наука.

Постановщик и актер раскрывают характер жиз­ненно сложный, человечески обаятельный. В Про­тасове есть все, чтобы назвать его не только та­лантливым ученым, но и прекрасным, добрым че­ловеком. И нет одного — знания и понимания ре­альной жизни.

По-видимому, нежное, заботливое отношение Протасова к сестре Лизе, в сущности, жестоко и трагикомично. Когда Лиза — Э. Сумская резко бро­сает брату и Вагину: «Вы не хотите чувствовать трагической правды жизни», — Протасов говорит, что «это» у нее от нервов, предвидится гроза. А когда в финале, после самоубийства Чепурного и «холерного бунта», Лиза появляется с веночком на голове, в белом и все понимают страшный смысл ее «игры», — не понимает этого один Прота­сов. Присев на скамью, он глядит с улыбкой умиления и восторга на Лизу, он всерьез восхищен ее стихами, может быть, в этот момент он увидел в ней одаренную, оригинальную поэтессу...

В Протасове есть и своего рода неуязвимость перед ударами жизни, за которую другие распла­чиваются высокой ценой. Лиза сходит с ума. Чепурной, вышедший из народных низов, не в си­лах преодолеть душевного тупика. Наблюдая то, что видел прежде, и то, к чему он так привязался благодаря Протасовым, Борис Чепурной говорит задумчиво: «Да... красота лучше... а правда нуж­нее людям».

Но не все обладают мужеством быть на сторо­не правды, если правда не в ладу с красотой. В. Андрушкевич раскрывает драму человека, нау­чившегося мыслить, понимать прекрасное, но не сумевшего соединить его с правдой жизни. Его несет по течению, и только надежда на ответное чувство Лизы дает веру в то, что он пристанет к одному из берегов.

Вот Чепурной, празднично одетый, оживленный, подбадриваемый Лизой, взбегает вверх по лест­нице к дверям комнаты Лизы. Через некоторое время он возвращается и ведет спокойный раз­говор с Вагиным. Сразу и не догадаешься, какие чувства обуревают Чепурного. Весь он словно светится, необычно одухотворен. Путь к счастью, путь к смерти — по лестнице вверх, по лестнице вниз. И только замеченная Вагиным морщинка на лбу, запечатленная им в рисунке, останется потом­ству от него, Чепурного, как он сам шутит без особой горечи. Чепурной уходит, не найдя себе ме­ста ни на одном из берегов реки-жизни.

Крепкую позицию на «берегу» занял Вагин. Он живет в мире искусства, дышит им, отделяя его от «трагической правды жизни» броней индивидуа­лизма: «Искусство всегда было достоянием немно­гих... Это его гордость». «Это его драма», — возра­жает Елена. А Вагин твердит: «Таково мнение большинства, и уже по одному этому — я против». «Какое мне дело до людей! Я хочу громко спеть свою песню один и для себя...».

Вагин в исполнении В. Салопова — талантливей, ищущий художник. Когда он в работе — лицо его красиво, вдохновенно. Но стоит ему оторваться от листа бумаги, как перед нами скучающий, утомлен­ный и желчный господин, откровенно презираю­щий все и всех. Его враждебность к жизни, к лю­дям осознанна и едва лишь прикрыта сдержан­ностью воспитанного человека. Субъективно Вагин и Протасов — люди разных характеров, разного ми­роощущения, и все же во многом они единоверцы.

Театр как бы говорит нам: взаимное непонима­ние людей особенно трагично, если оно на пути к социально-историческим преобразованиям, на пу­ти нравственного развития человечества. Именно с этих позиций в спектакле акцентируются сцены «интеллигентов» и «мужиков».

Слесарь Егор, которого так ценит Протасов за умелые, умные руки, поначалу с доверием и ува­жением относится к ученому. Но штрих за штри­хом, и мы видим, насколько правильнее судит о человеческом достоинстве грубый, скандальный Егор, чем мягкий, гуманный Протасов, упрекав­ший Егора за то, что тот бьет жену, а сам не пу­скающий Елену оказать помощь заболевшей женщи­не. И так во всем — разрыв между словом и делом у людей, возомнивших себя детьми Солнца, и не понимающих, что они прежде всего — дети Земли.

Вот обитатели и друзья дома Протасовых мечта­ют о создании картины: корабль, на нем смелые, красивые люди устремлены вперед, к Солнцу. Эпи­зод происходит на террасе, в этот момент напом­нившей борт корабля. Вдруг появляется пьяный Яков Трошин. Мечтатели с холодным недоумением оглядывают бледного, в лохмотьях и форменном картузе непрошенного гостя. Монолог Трошина (С. Тихонов) врывается диссонансом в спокойную беседу на террасе. Трошин искренне взволнован и своим случайным экспромтом, и присутствием дам. Но главное — ему хочется доказать, что он тоже интеллигентный человек, что он все понимает, и «только» бедность, несчастья, печальная необходи­мость быть «сан-сапогэ», как он изысканно объяс­няет отсутствие обуви, только это мешает ему за­нять место в их достойном кругу. Неожиданно по­чувствовав себя плохо, Трошин сходит с «корабля» и садится на скамейку возле террасы. С его лица исчезла пьяная воодушевленность, перед нами больной, глубоко несчастный человек.

Но какое места будут занимать вот эти люди? — задает вопрос Лиза, — есть ли им место на прек­расном корабле? И все единодушны — таким нет места. «Эти люди — мертвые клетки в организ­ме», — объясняет Протасов, — там, среди идущих к Солнцу, могут быть Дарвин, Лавуазье. «А на носу корабля, — мечтательно, но несколько мрачно до­бавляет Вагин, — будет стоять кто-то один... оди­нокий среди одиноких».

...Дожидаясь господ к чаю, Луша (Т. Поздняко­ва) беседует с дворником. Она недавно из дерев­ни, и все ей в диковину, а главное — непонятны го­спода, тихие, вежливые. Лушу это пугает больше, чем «черная немочь» барышни Лизы. По контра­сту с тяжелой, спотыкающейся речью Луши и Ро­мана, диалог вошедших Павла и Лизы звучит как серебряный ручей: «Как хороши люди. Сколько в них простоты, ума и такой славной способности по­нимать друг друга», — ласково журчит ручей. Ми­зансцена строится так, что в центре, на террасе-«корабле» Павел и Лиза. Слева, в глубине, Лушка, ша­рахнувшаяся к колоннаде дома и там застывшая в оцепенении от непонятных слов. Почти на авансце­не, правее, Роман. Мы видим, как он жадно вслу­шивается в каждое слово. Он силится понять, о чем так хлопочут господа. А Лиза и Павел говорят и говорят о народной справедливости, обращая вни­мание на Лушу и Романа не больше, чем на сло­манный стул в углу террасы.

...После «холерного бунта», усмиренного взмахом револьвера Елены и дубинкой Романа, испуганные обитатели дома не могут прийти в себя. Протасов — вялый, посеревший. Вагин — злой, ненавидящий. Безумная Лиза. Сосредоточенная Елена. А под де­ревцем недавние враги — Роман с Егором и Троши­ным приготовились пить водку, чтобы известным образом покончить с событиями тяжелого дня.

В спектакле нет банальной резюмирующей «то­чки». Ярославский театр предлагает нам свои раз­мышления о путях, о роли интеллигенции в рево­люции, в строительстве нового общества. И неволь­но думаешь о том, какой героический путь само­отверженной борьбы за счастье народа прошла она, как далеко шагнул разум человеческий, ка­кая духовная, нравственная метаморфоза произош­ла в жизни Лушек, Романов, Егоров, и сколько от­ветственности лежит на тех, кто учит прекрасному, учит идти вперед, к Солнцу, к будущему!

(журнал «Театр»)